Приказчиковы подошвы

Хранители сказок | Сказки Бажова Павла Петровича

Был в Полевой приказчик — Северьян Кондратьич. Ох, и лютой, ох и лютой! Такого, как заводы стоят, не бывало. Из собак собака. Зверь.

В  заводском  деле  он,  слышь-ко,  вовсе  не  мараковал,  а только мог человека  бить. Из бар был, свои деревни имел, да всего решился. А все из-за лютости  своей. Сколько-то человек до смерти забил, да еще которых из чужого владенья.  Ну  огласка  и  вышла,  прикрыть  никак невозможно. Суд да дело — Северьяна  и  присудили  в  Сибирь  либо на здешние заводы. А Турчаниновым — владельцам — такого убойцу подавай. Сразу назначили Северьяна в Полевую.

—  Сократи, сделай милость, тамошний народ. Ежели и убьешь кого, на суд тебя  тут  никто  не  потянет.  Лишь  бы  народ потише стал, а то он вон что вытворять придумал.

А  в  Полевой  перед  этим  старого-то  приказчика  на  калену болванку посадили,   да   так,   что   он  в  одночасье  помер.  Драла,  конечно,  за приказчика-то. Только виноватого не нашли.

—  Никто  его  не  садил. Сам сел. Угорел, может, либо затменье на него нашло.  Хватились  поднять его с болванки, а уж весь зад до нутра испортило. Такая, видно, воля божья, чтоб ему с заду смерть принять.

По  этому  случаю  владельцам  заводским  и понадобилось рыкало-зыкало, чтобы народ испужать.

Вот  и  стал убойца Северьян нашим заводским приказчиком. Он, слышь-ко, смелый был, а все ж таки понимал — завод не деревня, больше опаски требует.

Народ,  вишь,  завсегда  кучкой,  место тесное, да еще у огня. Всякий с орудией  какой-  нибудь… Клещами двинуть может, молотком садануть, сгибнем либо  полосой  брякнуть,  а то и плахой ахнуть. Очень даже просто. Могут и в валок либо в печь головой сунуть. Угорел-де, подошел близко, его и затянуло. Поджарили же того приказчика.

Северьян  и  набрал себе обережных. Откуда только выкопал! Один другого могутнее  да отчаяннее. И все народишко — откать последняя. Братцы-хватцы из шатальной волости. С этой оравой и ходил по заводу. Впереди сам идет. В руке плетка  в  два  перста толщиной, с подвитым кончиком. В кармане пистолет, на четыре ствола заряженный. Пистончики надеты, только из кармана выдернуть. За Северьяном  шайка идет. Кто с палкой, кто с саблей, а кто с пистолетом тоже. Чисто в поход какой срядился.

Первым делом уставщика спрашивает:

— Кто худо робит?

Тот  уж  знает,  что  ладно  про  всех  сказать  нельзя, сам под плетку попадешь — потаковщик-де. Вот и начинает уставщик вины выискивать. На ком по делу,  на  ком  —  понасердке,  а на ком и вовсе зря. Лишь бы от себя плетку отвести.  Наговорит  так-то  на  людей,  приказчик и примется лютовать. Сам, слышь-ко, бил. Хлебом его не корми, любил над человеком погалиться. Такой уж характер имел. Убойца, однем словом.

В  Медну гору сперва все ж таки не опущался. Без привычки-то под землей страшно,  хоть  кому  доведись.  Главная  причина  —  потемки,  а  свету  не прибавишь. Хоть сам владелец спустись, ту же блендочку дадут. Разбери, горит она  али  так  только  вид  дает.  Ну,  и мокреть тоже. И народ в горе вовсе потерянный.  Такому  что  жить,  что умирать — все едино. Безнадежный народ, самый  для  начальства  беспокойный.  И про то Северьян слыхал, что у Медной горы  своя  Хозяйка  есть.  Не любит будто она, как под землей над человеком измываются.  Вот  Северьян  и  побаивался.  Потом  насмелился. Со всей своей шайкой  в  гору  спустился. С той поры и пошло. Ровно еще злости в Северьяне прибавилось.  Раньше  руднишных  драли  завсегда наверху, а теперь нову моду придумали. Приказчик плетью и чем попало прямо в забое народ бьет. Да каждый день в гору повадился, а распорядок у него один — как бы побольше людям худа сделать.  Который  день много народу изобьет, в тот и веселее. Расправит усы свои, да и хрипит руднишному смотрителю:

— Ну-ко, старый хрыч, приготовь к подъему. Пообедать пора, намахался.

С неделю он так-то хозяевал в горе. Потом случай и вышел. Только сказал руднишному  смотрителю  —  готовь  к  подъему, — вдруг голос, да так звонко, будто где-то совсем близко:

— Гляди, Северьянко, как бы подошвы деткам своим на помин не оставить!

Приказчик схватился:

—  Кто  сказал?  —  Повернулся  на  голос, да и повалился, чуть ноги не переломал.  Они  у  него  как прибитые стали. Едва от земли оторвал. А голос женский.  Сумление  тут  приказчика и взяло, а все ж таки виду не оказывает. Будто  ничего не слыхал. Северьянова шайка тоже молчит, а видать — приуныла. Эти сразу сметали — сама погрозилась.

Вот  ладно.  Перестал  приказчик  в  гору  лазать.  Вздохнули  маленько руднишные,  только  ненадолго.  Приказчику,  вишь, стыдно; вдруг рабочие тот голос  слышали да теперь и посмеиваются про себя: струсил-де Северьян. А это ему  хуже  ножа, как он завсегда похвалялся — никого не боюсь. Приходит он в прокатную, а там кричат:

—  Эй,  подошвы  береги! — Это у них присловье такое. Упредить, значит, кто зазевался. А приказчик свое думает:

«Надо  мной  смеются». Шибко его тем словом укололо. Не стал и человека искать,  который про подошвы кричал. Даже никого на тот раз не избил, а стал посередке прокатной, да и говорит своей-то ораве:

— Что-то мы давненько в горе не были. Надо там за порядком доглядеть.

Спустились  в  гору.  И такая на приказчика злость накатила, как еще не бывало.  Походя всех лупит. Все ему показать-то охота, что никого не боится. И вот опять тот же голос:

—  Другой  раз,  Северьянко,  тебя  упреждаю. Пожалей своих малолетков. Подошвы им только оставишь!

Приказчик на голос повернулся и повалился, как и тот раз. Ноги от земли оторвать  не может. Глядит, а они чуть не на вершок в породу вдавились, хоть каелкой отбивай.

Вырвал  все ж таки, только сапоги спереду оскалились — подошвы отстали. Притих  приказчик,  а как наверх поднялись, опять осмелел. Спрашивает своих- то:

— Слыхали что? в шахте?

Те говорят:

— Слыхали.

— Видели — как ноги у меня прилипли?

— Видели, — отвечают.

— Как думаете — что это?

Ну, те мнутся, понятно, потом один выискался и говорит:

— Не иначе, это Медной горы Хозяйка тебе знак подает. Грозится вроде, а чем — непонятно.

—  Так  вот,  —  говорит Северьян, — слушайте, что я скажу. Завтра, как свет,  в  гору приготовьтесь. Я им покажу, как меня пужать да бабенку в горе прятать. Все штольни-забои облазаю, а бабенку ту поймаю и вот этой плеткой с пяти раз дух из нее вышибу. Слышали?

И дома перед женой этак же похваляется. Та, женским делом, в слезы.

— Ох да ах, поберегся бы ты, Северьянушко! Хоть бы попа позвал, чтоб он тебя оградил.

И  верно,  попа  позвали.  Тот попел, почитал, образок Северьяну на шею повесил, пистолет водичкой покропил, да и говорит:

—  Не  беспокойся,  Северьян  Кондратьич,  а  в случае чего — читай «Да воскреснет бог».

На  другой  день  на  свету  вся  приказчикова  шайка к спуску явилась. Помучнели  все,  один  приказчик  гоголем  похаживает. Грудь выставил, плечи поднял, и глядят -сапоги на нем новешенькие, как зеркало блестят. А Северьян плеткой по сапожкам похлопывает и говорит:

—  Еще  раз оборву подошвы, так покажу руднишному смотрителю, как грязь разводить.  Не  погляжу,  что  он  двадцать  лет  в горе служит, спущу и ему шкуру.  А  вы  первым делом старайтесь бабенку эту углядеть. Кто ее поймает, тому пятьдесят рублей награда.

Спустились,  значит,  в  гору  и  давай  везде  шнырять. Приказчик, как обыкновенно,  впереди,  а орава за ним. Ну, в штольнях-то узко, они цепочкой и растянулись, один за другим.

Вдруг  приказчик видит — впереди кто-то маячит. Так себе легонько идет, блендочкой  помахивает.  На  повороте  видно  стало,  что женщина. Приказчик заорал  —  стой!  —  а она будто и не слыхала. Приказчик за ней бегом, а его верные  слуги  не шибко торопятся. Дрожь на их нашла. Потому видят — неладно дело:  сама это. А назад податься тоже не смеют — Северьян до смерти забьет. Приказчик  все  вперед  бежит,  а  догнать не может. Лается, конечно, всяко, грозится, а она и не оглянется. Народу в той штольне ни души.

Вдруг  женщина  повернулась,  и  сразу  светло стало. Видит приказчик — перед  ним  девица  красоты  неописанной, а брови у ней сошлись и глаза, как уголья.

—  Ну,  —  говорит,  —  давай  разочтемся,  убойца!  Я  тебя упреждала: перестань, — а ты что? Похвалялся меня плеткой с пяти раз забить? Теперь что скажешь?

А Северьян вгорячах кричит:

— Хуже сделаю. Эй, Ванька, Ефимка, хватай девку, волоки отсюда, стерву!

Это  он  своим-то  слугам. Думает, тут они, близко, а сам чует — ноги у него опять к земле прилипли. Уж не своим голосом закричал:

— Эй, сюда! — А девица ему и говорит:

—  Ты  глотку-то  не  надрывай. Твоим слугам тут ходу нет. Их и в живых сейчас многих не будет.

И  легонько этак рукой помахала. Как обвал сзади послышался, и воздухом рвануло.  Оглянулся  приказчик,  а за ним стена — ровно никакой штольни и не было.

—  Теперь  что  скажешь?  — спрашивает опять Хозяйка. А приказчик, — он шибко ожесточенный был, да и попом обнадеженный, — выхватил свой пистолет:

— Вот что скажу! — И хлоп из одного ствола… в Хозяйку-то!

Та  пульку  рукой  поймала,  в  коленко  приказчику  бросила и тихонько молвила:

— До этого места нет его. — Как приказ отдала. И сейчас же приказчик по самое коленко зеленью оброс. Ну, тут он, понятно, завыл:

—  Матушка-голубушка,  прости, сделай милость. Внукам-правнукам закажу. От места откажусь. Отпусти душу на покаянье!

А сам ревет, слезами уливается. Хозяйка даже плюнула.

—  Эх  ты,  —  говорит,  —  погань, пустая порода! И умереть не умеешь. Смотреть на тебя — с души воротит.

Повела  рукой,  и  приказчик  по самую маковку зеленью зарос. Как глыба большая  на  его  месте  стала.  Хозяйка подошла, чуть задела рукой, глыба и свалилась, а Хозяйка как растаяла.

А  в  горе переполох. Ну, как же — штольня обвалилась, а туда приказчик со всей свитой ушел. Не шутка дело. Народ согнали. Откапывать стали. Наверху суматоха   тоже  поднялась.  Барину  в  Сысерть  нарочного  послали.  Горное начальство  из  города  на  другой  день  прикатило.  Дня  через  два отрыли приказчиковых-то  слуг.  И  вот  диво!  Которые  хуже-то  всех  были, те все мертвые, а кои хоть маленько стыд имели, те только изувечены.

Всех  нашли,  только  приказчика нету. Потом уж докопались до какого-то неведомого  забоя.  Глядят,  а  на середине глыба малахиту отворочена лежит. Стали оглядывать ее и видят — с одного-то конца она шлифована.

«Что,  —  думают,  —  за  чудо.  Кому  тут  малахит  шлифовать?»  Стали хорошенько  разглядывать,  да  и  увидели — посредине шлифованного места две подошвы  сапожные. Новехоньки подошевки-то. Все гвоздики на них видно. В три ряда. Довели об этом до барина, а тот уже старик тогда был, в шахту давно не спускался, а поглядеть охота. Велел вытаскивать глыбу, как есть. Сколько тут битвы  было!  Подняли  все  ж  таки. Старый барин, как увидел подошвы, так в слезы ударился:

— Вот какой у меня верный слуга был! — Потом и говорит: — Надо это тело из камня вызволить и с честью похоронить.

Послали  сейчас  же  на Мрамор за самым хорошим камнерезом. А там тогда Костоусов на славе был. Привезли его. Барин и спрашивает:

— Можешь ты тело из камня вызволить и чтоб тела не испортить?

Мастер оглядел глыбу и говорит:

— А кому обой будет?

—  Это,  —  говорит  барин, — уж в твою пользу, и за работу заплачу, не поскуплюсь.

—  Что ж, — говорит, — постараться можно. Главное дело — материал шибко хороший.  Редко  такой и увидишь. Одно горе — дело наше мешкотно. Если сразу до  тела  обивать,  дух,  я  думаю,  смрадный  пойдет.  Сперва,  видно, надо оболванить, а это малахиту потеря.

Барин даже огневался на эти слова.

— Не о малахите, — говорит, — думай, а как тело моего верного слуги без пороку добыть.

— Это, — отвечает мастер, — кому как.

Он, вишь, вольный, Костоусов-то, был. Ну, и разговор у него такой. Стал Костоусов  мертвяка  добывать.  Оболванил сперва, малахит домой увез. Потому стал  до  тела  добираться.  И  ведь  что? Где тело либо одежа были, там все пустая порода, а кругом малахит первосортный.

Барин  все  ж  таки  эту пустую породу велел похоронить как человека. А мастер Костоусов жалел:

—  Кабы знатье, — говорит, — так надо бы глыбу сразу на распил пустить. Сколько  добра  сгибло из-за приказчика, а от него, вишь, что осталось! Одни подошвы.